И даже небо было нашим - Паоло Джордано

Может, поднимем бокал за увеличение народонаселения в мире? Но только бокал с хорошим вином.

В оставшееся время Берн сохранял выдержку. Чокался со всеми, даже с Данко. Мы делали вид, будто празднуем новое начало, а на самом деле – и каждый в глубине души сознавал это – отмечали конец, конец изматывающих и прекрасных бессонных ночей под навесом этой беседки, возможно также, конец нашей дружбы, конец мечты, которая, как считали все, кроме Берна, не могла сбыться по-настоящему и продлиться долго.

Эти последние дни; мрачное беспокойство, донимавшее Берна. Он проводил много времени с Томмазо; боль от предстоящей разлуки была так же сильна, как много лет назад, в тот вечер в Скало. Теперь они постоянно прогуливались вдвоем по территории фермы. Только раз я подсмотрела, как они обнимаются у грядки с исполинскими кочанами кудрявой капусты, торчавшими из черной земли. Я не ощутила ревности, как бывало раньше, а только острую жалость к обоим.

Раздел одежды у нас, девушек, прошел мирно. Каждая забрала то, что изначально принадлежало ей, словно мы на все это время просто сложили вместе свои игрушки, как девочки на детском празднике. Мы дарили друг другу белье и шутили насчет того, какие из этих вещей Коринна вскоре не сможет на себя натянуть.

Первыми уехали Данко и Джулиана. Они направились на юг, еще не зная точно, где остановятся. Загрузив багаж в джип, Данко в последний раз спросил Берна, не хочет ли он поехать с ними. Я замерла в ожидании ответа, боясь, что мука расставания вынудит его сказать «да». Но Берн только пожал руку друга и сказал:

– Если меня заставят покинуть это место, я умру. Теперь я это знаю.

Когда до исполнения полицейского ультиматума оставалось два дня, Берн и я остались на ферме одни. Мы сели на скамью под лиственницей. Этой скамьей давно уже не пользовались. Потому что на ней помещались только двое. Берн обнял меня и прижал к себе. Вокруг все застыло в такой тишине и неподвижности, что нам стало казаться, будто мы – последние, или, наоборот, первые, люди на земле. У него возникла та же мысль, потому что он произнес:

– Адам и Ева.

– Не хватает только яблони.

– Чезаре утверждал, что на самом деле это был гранат.

– Ну, гранатов у нас минимум шесть, – сказала я.

– Значит, запретные плоды в изобилии.

Его грудь вздымалась и опускалась. Потом пальцы нежно обвились вокруг моих, попытались пробраться под рукав, но запутались в ткани.

– Завтра пойдем к нему. Предложим купить у него ферму.

– Если купим, у нас больше не останется денег.

– Ну и что?

Я осмотрелась вокруг. И, осознав, какой объем работы нам отныне предстоит выполнять вдвоем, пришла в ужас. Если раньше я еще допускала мысль, что когда-нибудь продолжу учебу, что моя теперешняя жизнь и жизнь прежняя сольются воедино, то теперь поняла: этого не будет. На свете были только Берн, я и ферма. Мне было двадцать пять лет, и я не знала – да и не интересовалась, – много это или мало для того, чтобы вести такую жизнь. В тот момент я любила Берна сильнее, чем когда-либо, как если бы наше с ним одиночество здесь позволило моему чувству занять освободившееся пространство и заполнить собой все вокруг.

Поэтому, когда он сказал: мы должны завести ребенка, как Томмазо и Коринна, – не «я хотел бы», не «нам бы надо», а «мы должны», словно у нас не было иного выхода, – я не сомневалась, что он прав, и ответила:

– Давай.

– Сегодня ночью?

– Сейчас.

Но прошло еще несколько минут, прежде чем мы решились сдвинуться с места, зайти в дом, подняться на второй этаж и в полдень лечь в постель. Перед этим, когда мы молча сидели под лиственницей, перед нами возник образ девочки, нашей девочки (почему-то мы решили, что это будет дочка): она танцевала, а потом сорвала одуванчик и протянула нам. Это была просто игра фантазии, мы не рассказывали о ней друг другу ни тогда, ни потом, но я была уверена – как уверена и сейчас, – что мы оба видели ее, и обоим она виделась в одном и том же облике: такое неоднократно случалось у нас с Берном в те годы, нам все меньше нужны были слова, мы все реже слышали звук наших голосов, но все еще могли вместе распознать видимое и, по негласному уговору, даже невидимое.

4

Я нашла Берна за домом: он расписывал стену, выходящую на север, блестящей коричневой краской, которая осталась у нас от окрашивания дверей. Темные мазки четко выделялись на белом фоне шероховатой штукатурки. Я остановилась в нескольких шагах от мураля. В это время по утрам уже выпадала обильная роса. Я натянула воротник свитера на подбородок.

– Да, это фаллос, – не оборачиваясь, подтвердил Берн.

– Я так и подумала, – сказала я, стараясь сделать вид, будто ничуть не удивлена. – Огромный фаллос на стене. Соседям понравится.

– В Тибете это считается эффективным средством, – спокойно произнес Берн.

Только сейчас я заметила на земле перед ним раскрытую книгу с иллюстрациями, явно из библиотеки в Остуни: Берн часто наведывался туда после обеда и пропадал до позднего вечера, но упорно не соглашался брать меня с собой. Он копировал одну из иллюстраций. Я подошла ближе, чтобы сравнить изображение на стене с фотографией в книге. Рисунок получился слишком стилизованным, он походил на непристойные детские каракули больше, чем, вероятно, хотелось бы Берну.

– Так мы вернулись к магии? – спросила я, тронув его за плечо.

Берн слабо улыбнулся:

– Нет. Но я подумал, что попробовать не вредно. Мы привлечем внимание какого-нибудь благожелательного духа. Ради нашей цели.

Ради нашей цели. Мечта о дочери теперь главенствовала в каждом разговоре, подчинила себе все наши помыслы и желания.

– Или опять привлечем внимание полиции, – сказала я.

Мы уже приготовили комнату на втором этаже, ту, что раньше занимали Томмазо и Коринна, а до них – Чезаре и Флориана. Берн вырезал колыбель из корневища столетней оливы, но колыбель так и стояла пустая посреди нежилой комнаты. Полтора года прошло с того дня, когда нам впервые явился образ будущей дочери, когда следом за ним, словно за галлюцинацией, мы пошли в дом, вверх по лестнице, и легли в постель, чтобы мечта стала реальностью.

И вот теперь Берн украшал стену нашего дома гигантским, угрожающего вида фаллосом.

– Ты не могла бы помочь мне? – сказал он. – Ведь ты рисуешь лучше меня.

Я взяла ведерко с краской и кисть, попыталась подровнять контуры. Берн стоял сзади и наблюдал за мной.

– Так гораздо лучше, – сказал он наконец.

– Кто